«С ними поживу, ничего, что коленки не гнутся. Не танцевать же. Слава Богу, наплясалась, пока молодухой была».

Все же двигаться по сельскому бездорожью, не сгибая колен, без дополнительных опор просто невозможно. Анна Васильевна сначала пользовалась одной, а потом двумя палками. Затем спину радикулит скрутил, и они с каждым годом стали укорачиваться, точнее руки опускались ниже к земле, и Анна Васильевна ножовкой отпиливала ту часть, которая выше ухвата. Палки эти Анна Васильевна в лесу отыскала: два ствола. Для устойчивости в дождливую погоду ей было необходимо, чтобы палки были цепкими наподобие петушиной лапы, поэтому, прежде чем срубить деревце, она раскопала корни. И действительно, палки эти стали похожи на петушиные лапы.

– Ох, и далеко, черт, далеко. Еле-еле через овраг перебралась. Плохая я нынче стала, милок, – сказала Анна Васильевна, перешагнув «передними лапами» через порог моей избы. – Еще в позапрошлом году, помнится, скакала через этот самый порог как молодая лошадка. А все потому, милок, что ножки эти у меня на целый локоть длиннее были. И шагала я иначе: одновременно правой задней и левой передней, как лошадка, говорю. Красиво получалось. Задом виляла словно, молодуха. Мужики и то приглядывались. А теперь – все, на двух точках опоры не удерживаюсь, шагаю сначала правой передней, потом левой задней. Вот так. Так чтобы одновременно двумя – никак не получается. Поэтому медленно-медленно, сынок.

А прискакала я к тебе вот по какому случаю. Машина у тебя имеется, в город съездить охота, с родными повидаться, а то впереди длинная зима: доживу, не доживу?!

–       В какой город?

–                   В какой, говоришь? Сначала в Петровск, а потом в Саратов. Это по пути. Да ты, милок, не беспокойся – в долгу не останусь. Нынче бензин дорогой – яйцами рассчитаюсь. Куры у меня – несуны хорошие, да и яйца, сам знаешь, крупные, словно гусиные, скорлупа жесткая, а желток краснее красного стяга.

Баба Зиба живет на окраине села, в небольшой избенке, напоминающей ту на куриных ножках из народных сказок. В избе всего одна комнатушка с двумя окнами, смотрящими на опушку березовой рощи. И живет она не одна. С позапрошлого года поселился к ней племянник лет пятидесяти, Иван Степанович Мудрецов, спившийся офицер. Сначала его вытурили из армии, а потом, полтора года спустя, супруга его Таисия, баба сильная, волевая, велела очистить помещение, и тут обездоленный Иван вспомнил про дальнюю родственницу и прямо из вытрезвителя прикатил в Камышинку. Обрадовалась баба Зиба. Еще бы. Живой человек рядом – замучило одиночество, особенно в зимнюю пору, когда электричество не подают.

–       Заходи, милок, заходи, гостем будешь, – сказала и тут же добавила: –  Надолго ли пожаловал?!

–       Навсегда, – ответил Мудрецов.

–       Ну и что ж. Это уже лучше. Навсегда так навсегда. Про тебя я знаю все, слыхала, сказывали люди добрые. Но ничего, как-нибудь… проживем! Пенсия у меня неплохая, если пить и курить не будешь, то на пропитание хватит. На водку и сигареты я тебе давать не смогу. Раз приехал, садись, обсудим, – сказала и тут же обрисовала картину совместной предстоящей жизни: – Пенсия у меня 425 рублей. Содержу полтора десятка кур, ежедневно продаю летом десяток яиц, пока в Камышинке приезжие. Огород большой. Обрабатывать его сама я уже не могу, куда там – руки, сам видишь, чем заняты, да и с курами с трудом справляюсь. Поэтому весной самогончику немного нагоняю – мужикам, сам понимаешь, опохмелиться надо. Приходят, стучат в окно – дай, бабуля, Христа ради. Тут я и говорю: бери, милок, лопату, копай, скопаешь сколько надо – дам. Потом они и посадят, и окучат, и все такое… Изучила я вашего брата: горы готов свернуть, лишь бы опохмелиться: и огород обработает, и дров на зиму заготовит. Теперь, слава Богу, газ провели. Жить можно, даже вдвоем, если пить не будешь.

–       Не буду, бабуля, вот тебе крест, – поклялся Мудрецов. Слово сдержал. Во всяком случае, пока за полтора года проживания в Камышинке за ним не замечали. По утрам то в лес за грибами, то по лугам дикую ягоду собирает, в тихую погоду с удочкой через плечо – и на пруд. Там под толстым стволом ивы себе что-то вроде шалаша соорудил. Закинет, бывало, удочку и часами смотрит то ли на поплавок, то ли в свою собственную напрасно пропитую жизнь. Про себя говорит, что очень доволен своей новой сельской жизнью – наконец-то нашел самого себя. Любопытные камышане не раз уточняли – кормилицу нашел?! А он отвечал:

–       Нет, дело не в хлебе насущном. Моя тетушка Анна Васильевна – человек большой души, к тому же большая умница. Она помогла мне понять суть простой человеческой жизни. Вы только внимательно присмотритесь: никакой суеты, карьеризма, амбиций. Она же – сама природа. Живет словно дерево у обрыва большой дороги, искалеченное, изуродованное строителями, и все же живет, никому не завидует, довольна судьбой. Слава Богу,  все у меня свое, – говорит, – крыша над головой, кровать, одеяло, курочки, пенсия на молочко, колхоз муку выписывает, а ведь посмотреть не на что: кожа да кости переломанные, кривые, будто бы ее из-под «Кировца» вытащили. И упаси Бог, чтобы пожалеть ее. Ты, говорит, милок, над собой поплачь, у меня, слава Богу, сердечко, как у жеребца, барабанит: тук-тук. Врачи и те удивляются: «Движок у тебя, бабуля, дай Бог каждому, и давление, как у космонавтов! Да и двигаешься ты, матушка, как луноход. Может, попробуешь на Луну слетать»?

Шутка, конечно, но старушенция всерьез ее приняла и по вечерам, перед сном обычно не раз беседы о Луне заводила.

–       Расскажи, милок, говорят, там, на Луне, в несколько раз легче передвигаться. Человек ничего не весит и с горы  на гору, минуя овраги, перепрыгнуть может.

Словом, из этих рассказов Мудрецова камышане узнали много интересного из жизни одинокой, почти что списанной селянами старухи.

Я согласился на просьбу бабы Зибы то ли из любопытства, то ли из сострадания.

–       Ладно, свожу я тебя в город завтра с утреца, пока прохладно. Свожу за так.

–       А нет, за так я не согласна. За бензин деньгами рассчитаюсь, а с тобой за услуги – яйцами. А завтра ты у меня извозчиком будешь.

–       Извозчиком?!

–       Ну да, извозчиком и еще телохранителем. Просьба у меня такая.

–       Телохранителем говоришь?

Анна Васильевна перевела дыхание и, смягчив окраску голоса до уровня попрошайки, добавила:

–       Родня у меня такая. Сестра Клавдия госпожой стала. Сыновья ее: Илья и Василий – безмены.

–       Бизнесмены.

–       Ну да. Бимены. В золотых ошейниках, на дорогих машинах разгуливают. С тех пор, как разбогатели, ни сестрица моя Клавдия, ни ее сыновья в родную Камышинку не пожаловали. А раньше, бывало, каждую осень картошки на зиму запастись приезжали и гостили у меня неделю-другую. Ребятишки, пока росли, целое лето у меня проводили. Но времена меняются, а заодно с ними и люди. Если в таком виде заявлюсь – не то, что в дом, во двор могут не пустить, а сестренка моя Клавдия с верхнего этажа рукой помашет и воздушный поцелуй рукой пошлет – вот и все. Такие нынче времена. Повидались и будя – будя грязь камышинскую по двору развозить, скажет.

–       А если не примут?

–       Примут, милок, примут, вот увидишь, плясать вокруг нас с тобой будут, – сказала и, подумав немного, добавила: – Недавно в Канаде померла наша старшая сестренка Пелагея, царство ей небесное. Детей своих у нее не было, и свое состояние, нажитое в портовом кабаке, пока молоденькой была, мне одной завещала. Когда жива была, кое-что и мне присылала для видухи, конечно, что живется ей хорошо. Одно тряпье поношенное, хотя и оно пригодилось: то сама надевала, то девкам напрокат давала. Даже сам председатель колхоза однажды ко мне в избу пожаловал:

–       Ты, Зибота, не продашь мне эту такую красненькую в полосочку рубашонку?! Хошь деньгами, хошь зерном расплачусь!

–       А на кой тебе красная рубаха? Быков дразнить?!

–       Быков не быков, а Анастасия Федоровна завтра в правлении совещание собирает и… Ну, словом, продала, а насчет зерна… сам понимаешь! Вот Пелагея завещание-то на меня и оформила и деньги оставила хорошие на похороны да памятник, чтобы мы с ней под одной мраморной плитой лежали…

–       А много денег?!

–       Денег-то… сама не знаю. Домишко в Порт-Алисе на мне значится. Продавать придется – волокита, сам понимаешь, большая, а у меня времени да силенок маловато. Да и незачем.

–       А сестренка про завещание знает?

–       Узнала только вчера. Вот и мучается. Всю ночь, небось, уснуть не могла. Вот я и решила. Страсть как охота не то что бы примириться, просто посмотреть перемену.

–       Ладно, так и быть – свожу.

–       Только для такого дела машина у тебя больно грязная. Не поленись, помой как следует и кобуру какую-нибудь на ремень прицепи. Кресло резное у Ивана Никитича прихвати. Сегодня возьми, чтобы завтра с утра не будить. Я с ним уже договорилась.

–       Кобуру зачем?

–       Для виду, как в кино. Ты у меня телохранителем будешь.

–       А кресло?!

–       Тоже. Для видухи. Сначала ты кресло во двор вынесешь, а потом меня, как барыню, в кресло посадишь.

–       Ну да, конечно.

Вечерело. Посмотрев на Луну, довольная состоявшейся сделкой, Анна Васильевна заторопилась:

–       Покормить моего мудреца надо. В армии рано ужинать приучили, – сказала и, торопясь, поскакала обратно к оврагу.

 

На следующее утро едва пропели камышинские петухи и прогнали стадо коров, подъехал я к избушке бабы Зибы. Не спеша, важно переступая с ног на костыли, она критически осмотрела машину, старое, похожее на царское, кресло, уточнила, с собой ли у меня кобура. Убедилась, что все сделано, как она хотела, перекрестившись, уселась величественно на заднее сиденье, где ей было гораздо удобнее. В машине сидела тихо, поглядывая по сторонам, как очень важная персона, очевидно, входила в роль…

Когда подъезжали к дому ее сестры Клавдии, она оживилась, поправила заграничный платок на голове, блузку с чьего-то плеча из Канады и, обращаясь ко мне тоном хозяйки, заявила:

–       Милок, вынеси сначала кресло, а потом дай мне руку и помоги выйти! Гордо подняв голову, камышинская барыня, опираясь на все четыре ноги, величаво предстала перед сестрой.

–       Ну, вот мы и добрались, – выдохнула она. – Милый, ставь кресло-то вот здесь, в тенечке, – сказала она мне. – Да и поспокойнее здесь – весь двор перед глазами.

Я встал, как положено секьюрити, уловив довольную улыбку на лице Анны Васильевны.

Клавдия, от природы женщина недобрая, заискивая, встала перед креслом, криво улыбаясь, спросила:

–       Как здоровьице, Анюта? Как ноги? Носят ли они еще тебя?!

–       Да, слава Богу, живу, и сердечко стучит… А сейчас, когда Пелагеюшка позаботилась старость мою скрасить, даже лучше себя чувствую, увереннее… А ты-то как? Сыночки твои?!

–       Да все в порядке. Только вот Пелагея-то, наша с тобой сестрица, позаботилась о тебе только!

–       Ну, значит, я заслужила того. Теперь вот в наследство вступать буду…

–       Нехорошо, все тебе-то… Я такая же родня!

–       Стало быть, я-то для нее больше значила. Теперь вот памятник для нее, да и для себя заодно соображать буду. Деньги есть. Охрана со мной. Поставлю памятник – тебя приглашу. Приедешь?!

–       Не знаю.

–       А ты знай! Знай! Теперь вот я богатая! Все она мне отказала! И мудрец наш со мной, и охранник вооруженный тоже. Работают да и с хозяйством моим они справляются, а я таперича – барыня! Царство небесное Пелагеюшке!

Клавдия молчала. В дом не звала. Чувствовалось, что нервничает, а виду показать не хочет.

А баба Зиба встала, подняла голову повыше и заковыляла к машине, довольная своей победой.